Юнг каждый день работал со своими переживаниями и эмоциями сам и ставил на себе психологические опыты, доводя себя иногда до истощения, боясь, что непрерывный поток снов, фантазий захлестнет сознание, и он заболеет. Часто решения, объяснения снов, ощущений Юнг найти не мог.

«В конце концов я перестал их искать. Мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать, жить дальше и доверяться своим фантазиям, просто наблюдать, что же со мною происходит. Ценой огромных усилий я старался понять каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного, и настолько, насколько это было возможно, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной жизнью».

Юнгу снились удивительные сны, страшные сны. В них он вел долгие разговоры с Ильей-пророком, смысл которых оставался ему не ясен. Вскоре после этого его бессознательное породило другой образ. Он был развитием и продолжение Ильи-пророка. Я назвал его Филемоном.

«Филемон и другие образы моих фантазий принесли с собой осознание того, что возникающие в моей психике образы созданы не мною, но являются сами по себе и живут своею собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, которая не была — я. Я вел с ним воображаемые беседы, и он говорил вещи, которые мне бы не пришли в голову. Я отдавал себе отчет в том, что это говорит он, а не я. Он объяснил мне, что я не должен относиться к своим мыслям так, будто я сам порождаю их. «Мысли, — говорил он, — живут собственной жизнью подобно животным в лесу, птицам в небе или людям в какой-нибудь комнате. Когда ты видишь таких людей, ты же не станешь говорить, что ты создал их, или что ты отвечаешь за их поступки». Именно он научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.

Благодаря беседам с Филемоном для меня стало очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он и был таким объектом, и он возражал мне, я понял, что есть во мне нечто, изъясняющее вещи, для меня неожиданные, вещи, с которыми я могу не соглашаться.

Психологически Филемон представлял для меня некий высший разум. Он казался мне фигурой таинственной. Временами он был совершенно реален, я прогуливался с ним по саду, и он был чем-то вроде того, что в Индии называют гуру.

Всякое новое порождение моей фантазии я воспринимал как личное поражение. Оно означало еще что-то, чего я не знал в себе до сих пор, и меня охватывал страх, я боялся, что череда этих образов окажется бесконечной, что я потеряю себя, свое «я», погружаясь в бездонную пропасть бессознательного.

И лучшее, что я мог себя пожелать, это иметь настоящего гуру, — я хотел, чтобы рядом со мною был некто, — некто, превосходящий меня знаниями и опытом, некто, кто способен распутать этот клубок непроизвольных созданий моей фантазии. Эту задачу и взял на себя Филемон, которого мне волей-неволей пришлось признать своим наставником. Он мне и в самом деле принес облегчение.

Лет через пятнадцать меня посетил пожилой и очень интеллигентный индиец: он был другом Ганди. Мы с ним беседовали о системе образования в Индии и об отношениях между гуру и учениками. Я робко спросил его, не может ли он рассказать мне что-нибудь о личности и характере своего собственного гуру, на что он мне совершенно серьезно ответил: «Да. Это был Чанкарачара». «Не хотите ли Вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед. Но ведь он давно умер», — удивился я. «Да, я имею в виду именно его», — сказал индиец. «Значит это был дух?», — спросил я. «Конечно же, дух», — подтвердил он. В этот момент я подумал о Филемоне. «Существуют такие гуру-призраки, — добавил он. — У большинства людей живые гуру. Но всегда находятся люди, учителями которых были духи».

Саи Баба: просите меня, и я приду в ваши сны. Все, что вы решаете делать в течение дня – делайте, если я скажу вам «да», думайте о том, как я отношусь к этому поступку.

С 1916 года Юнг настойчиво рисовал мандалы, смысла которых он тогда не понимал. «Мандала в тот момент выражала какое-то мое внутреннее состояние. Эти рисунки давали мне возможность видеть, что происходило с моею психикой день ото дня. Только постепенно я открыл для себя, чем в действительности является мандала: она есть самодостаточность, внутренняя цельность, которая стремится к гармонии и не терпит самообмана. Мои мандалы были криптограммами, они объясняли состояние моей души и всякий день принимали новый вид. В них я видел себя, т.е. все мое существо в его становлении. Вначале я понимал их смутно, но уже тогда я сознавал, как много они значат, и я хранил их как драгоценные жемчужины. Я был убежден, что в них самое существо предмета, и со временем они объяснят мне, что же со мною происходит. Я представлял себе это так, как если бы я и мой внутренний мир были монадой этого бесконечного мира, и мандала составляет эту монаду, микрокосм моей души.

Когда я начал рисовать мандалы, я заметил, что все — все пути, по которым я шел, все шаги, которые я делал, вели назад, к некоему центру. Мне стало ясно, что мандала — и есть этот центр. Она — выражение всех путей. Она есть тот срединный путь, что составляет индивидуальность.

Тогда же я начал понимать, что цель психического развития — самодостаточность. Не существует линейной эволюции, есть некая замкнутая самость. Однозначное развитие возможно лишь в начале, затем со всей очевидностью проступает центр. Сознание этого вернуло мне уверенность в себе и внутреннюю стабильность. Когда я узнал, что выражает мандала, я достиг своего конечного знания.

Самодостаточность, самость — архетипический смысл и принцип определения себя в этом мире».

О том же писали Успенский и Гурджиев: природа ведет человека до определенного уровня сознания, потом она его оставляет, эволюция закончилась, человек должен сам стремиться и развивать свое сознание дальше.

Гете: «Господь ведет человека, все от него, нет у человека ничего своего. Он ввел меня в жизнь, он и уведёт. Я доверяю ему. Пусть он делает со мной, что хочет. Я ни о чем не беспокоюсь».