Невыдуманному Джонатану-Чайке,

который живет в каждом из нас

…     Чайки, как вы знаете, не  раздумывают во время полета и  никогда не останавливаются.  Остановиться  в  воздухе  —  для  чайки бесчестье, для чайки это — позор. Но  Джонатан  Ливингстон … был не какой-нибудь заурядной птицей.

Большинство чаек не стремится  узнать о полете ничего  кроме самого необходимого: как  долететь от  берега до  пищи и  вернуться назад.  Для большинства  чаек  главное  —  еда,  а  не  полет. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон любил летать. Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения  птицам.

“Я хочу  знать,что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.”

…     Он поднялся на две тысячи футов и попытался еще раз: входя в  пике, он  вытянул  клюв  вниз  и  раскинул  крылья,  а  когда  достиг скорости пятьдесят  миль   в  час,   перестал  шевелить   ими.  Это   потребовало неимоверного напряжения, но он  добился своего. Десять секунд  он мчался неуловимой тенью со скоростью  девяносто миль в час.  Джонатан установил

мировой рекорд скоростного полета для чаек!

Но он недолго  упивался победой. Как  только он попытался  выйти из пике, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил  тот же безжалостный  неумолимый вихрь,  он мчал  его со  скоростью девяносто миль в час и разрывал на  куски, как заряд динамита. Невысоко над  морем Джонатан-Чайка не выдержал и рухнул на твердую, как камень, воду.

Когда он пришел в  себя, была уже ночь,  он плыл в лунном  свете по глади океана. Изодранные  крылья были налиты  свинцом, но бремя  неудачи легло на  его спину  еще более  тяжким грузом.  У него появилось смутное желание, чтобы этот груз незаметно  увлек его на дно, и  тогда, наконец, все будет кончено. Он  начал  погружаться  в  воду  и  вдруг услышал незнакомый глухой голос где-то в себе  самом: «У меня нет  выхода. Я чайка. Я  могу только то, что могу. Родись  я, чтобы узнать так  много о полетах, у  меня была бы не голова, а вычислительная машина. Родись я для скоростных  полетов, у меня были бы короткие крылья, как  у сокола, и я питался бы мышами,  а не рыбой.  Мой отец  прав. Я  должен забыть  об этом  безумии. Я  должен вернуться домой,  к своей  Стае, и  довольствоваться тем,  что я  такой, какой есть, — жалкая, слабая чайка. … Я такая  же чайка,  как все  остальные, и  я буду летать так, как летают чайки». С мучительным трудом он поднялся на сто футов  и энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.

… Короткие крылья. Короткие крылья сокола!

Вот в чем  разгадка! «Какой же  я дурак! Все,  что мне нужно  — это крошечное,  совсем  маленькое  крыло;  все,  что  мне  нужно — это почти полностью  сложить  крылья  и  во  время  полета  двигать  одними только кончиками. Короткие крылья!»

Он  поднялся  на  две  тысячи  футов  над  черной массой воды и, не задумываясь ни на  мгновение о неудаче,  о смерти, плотно  прижал к телу широкие  части  крыльев,  подставил  ветру  только  узкие,  как кинжалы, концы, — перо к перу — и вошел в отвесное пике.

Благие  намерения   позабыты,  унесены   стремительным,   ураганным ветром.   Но  он  не  чувствовал  угрызений  совести,  нарушив обещание, которое только что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек,  удел которых  —  заурядность.  Для  того,  кто  стремится  к знанию и однажды достиг совершенства, они не имеют значения.

…     Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он был горд,  что сумел побороть  страх. Он  летел отвесно вниз со скоростью двести четырнадцать миль в час. Он прекрасно  понимал, что если его  крылья раскроются на  такой скорости, то  он, чайка, будет разорван на миллион  клочков… Но скорость  — это мощь,  скорость – это радость, скорость — это незамутненная красота.

Джонатан был первой чайкой  на земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

Была уже глубокая ночь, когда  Джонатан подлетел к Стае на  берегу.

— Джонатан Ливингстон! Выйди на середину!

Слова  Старейшего  звучали   торжественно.  Приглашение  выйти   на середину означало или величайший позор или величайшую честь.

— Джонатан Ливингстон, — сказал Старейший, — выйди на середину,  ты

покрыл себя Позором перед лицом твоих соплеменников.   …своим   легкомыслием   и   безответственностью,   —    текла

торжественная  речь,  —  тем,  что  попрал  достоинство  и  обычаи Семьи Чаек…

Круг  Позора  означает  изгнание  из  Стаи,  его  приговорят жить в одиночестве на Дальних Скалах.

—  …настанет  день,  Джонатан  Ливингстон,  когда ты поймешь, что безответственность  не  может  тебя  прокормить.  Нам не дано постигнуть смысл жизни, ибо он непостижим,  нам известно только одно: мы  брошены в этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас  хватит сил.

Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана  нарушил тишину.

—  Безответственность?  Собратья!  —  воскликнул  он!  —  Кто более ответствен, чем чайка, которая открывает,  в чем значение, в чем  высший смысл  жизни,  и  никогда  не  забывает  об  этом? Тысячу лет мы рыщем в

поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живем:  чтобы познавать,  открывать  новое,  быть  свободными!  Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился…

Стая будто окаменела.

—  Ты  нам  больше  не  Брат,  —  хором нараспев проговорили чайки, величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами.

 

Джонатан провел  остаток своих  дней один,  но он  улетел на  много миль от Дальних Скал.  И не одиночество его  мучало, а то, что  чайки не захотели поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть! Он  радовался  один  тем   радостям,  которыми  надеялся   когда-то поделиться со Стаей, он  научился летать и не  жалел о цене, которую  за

это заплатил. Джонатан понял, почему так коротка жизнь чаек: ее  съедает скука, страх  и злоба,  но он  забыл о  скуке, страхе  и злобе  и прожил долгую счастливую жизнь.

 

А потом однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил  в небе, которое  он так  любил, прилетели  они. Две  белые чайки,  которые появились около  его крыльев,  сияли как  звезды и  освещали ночной мрак мягким ласкающим  светом. Но  еще удивительнее  было их  мастерство: они летели, неизменно сохраняя расстояние точно  в один дюйм между своими  и

его крыльями.

—  Мы  из  твоей  Стаи,  Джонатан,  мы  твои братья. — Они говорили спокойно и  уверенно. —  Мы прилетели,  чтобы позвать  тебя выше,  чтобы позвать тебя домой.

— Дома у меня  нет. Стаи у меня  нет. Я Изгнанник. Мы  летим сейчас на вершину Великой Горы Ветров. Я могу поднять свое дряхлое тело еще  на несколько сот футов, но не выше.

— Ты  можешь подняться  выше, Джонатан,  потому что  ты учился.  Ты окончил одну школу, теперь настало время начать другую.

И  Джонатан  Ливингстон  поднялся  ввысь  вместе  с  двумя чайками, яркими, как звезды, и исчез в непроницаемой темноте неба.

«Так это и есть  небеса», — подумал он  и не мог не  улыбнуться про себя.  Наверное,  это  не  очень  почтительно  —  размышлять,  что такое небеса, едва ты там появился.

Теперь, когда он расстался с  Землей и поднялся над облаками  крыло к  крылу   с  двумя  лучезарными  чайками,  он  заметил,  что  его  тело постепенно становится таким же  лучистым. Конечно, оно принадлежало  все тому  же  молодому  Джонатану,  который  всегда  жил  за  зрачками   его золотистых глаз, но внешне оно переменилось.

Его   белые   перья   сверкали   и   искрились,   а   крылья  стали безукоризненно  гладкими, как  отполированные серебряные  пластинки.  Он с восторгом  начал изучать  их и  прилагать силу  своих мускулов  к этим новым крыльям.

Облака расступились, его провожатые прокричали:

— Счастливой посадки, Джонатан! — и исчезли в прозрачном воздухе.

Он летел над морем к изрезанному гористому берегу. Пять-шесть  чаек отрабатывали  взлеты  на  скалах.  Далеко  на севере, у самого горизонта летало  еще  несколько  чаек.  Новые  дали,  новые мысли, новые вопросы. «Почему  так  мало  чаек?  На  небесах  должны  быть стаи и стаи чаек. И почему я вдруг так устал? На  небесах чайки как будто никогда не  устают и никогда не спят».

Когда он приблизился к берегу, дюжина чаек взлетела ему  навстречу, но ни одна из них не  проронила ни слова. Он только чувствовал,  что они рады  ему  и  что  здесь  он  дома.  Этот  день был очень длинным, таким длинным, что он успел забыть, когда взошло солнце.

В первые же  дни Джонатан понял,  что здесь ему  предстоит узнать о полете не меньше нового, чем в своей прежней жизни. Но разница  все-таки была.  Здесь  жили  чайки-единомышленники.  Каждая  из них считала делом своей жизни  постигать тайны  полета, стремиться  к совершенству полета, потому что полет  — это то,  что они любили  больше всего на  свете. Это были удивительные птицы,  все без исключения,  и каждый день  они час за часом отрабатывали технику движений в воздухе и испытывали новые  приемы пилотирования.

Но иногда  он вдруг вспоминал. Он вспомнил о родных местах однажды утром, когда остался вдвоем  со своим наставником и  отдыхал на берегу  после нескольких быстрых  бочек, которые он делал со сложенными крыльями.

— Салливан,  почему нас здесь так мало?  Знаешь,там, откуда я прилетел, жили…

— …тысячи тысяч чаек. Я знаю. — Салливан кивнул. — Мне, Джонатан, приходит в голову  только один ответ.  Такие птицы, как  ты, — редчайшее исключение.  Большинство  из  нас  движется  вперед  так  медленно.   Мы переходим из одного мира  в другой, почти такой  же, и тут же  забываем, откуда мы пришли; нам  все равно, куда нас  ведут, нам важно только  то, что происходит сию  минуту. Ты представляешь,  сколько жизней мы  должны прожить,  прежде  чем  у  нас  появится  смутная  догадка,  что жизнь не исчерпывается  едой,  борьбой  и  властью  в  Стае. Тысячи жизней, Джон, десять тысяч! А потом еще  сто жизней, прежде чем мы  начинаем понимать, что  существует  нечто,  называемое  совершенством,  и  еще сто, пока мы убеждаемся:  смысл  жизни  в   том,  чтобы  достигнуть  совершенства и рассказать об этом другим. Тот же закон, разумеется, действует и  здесь: мы выбираем следующий мир  в согласии с тем,  чему мы научились в  этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется точно таким же,  как этот,  и  нам  придется  снова  преодолевать  те  же  преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах.

Он расправил крылья и повернулся лицом к ветру.

—  Но  ты,  Джон, сумел  узнать  так  много  и с такой быстротой, — продолжал  он,  —  что  тебе  не  пришлось  прожить тысячу жизней, чтобы оказаться здесь.

Однажды вечером чайки,  которые не улетели  в ночной полет,  стояли все вместе на песке, они думали.  Джонатан собрался с духом и подошел  к Старейшему — чайке, которая, как говорили, собиралась скоро расстаться с этим миром.

— Чианг… — начал он, немного волнуясь — Чианг, этот мир… это вовсе не небеса?

При свете луны было видно, что Старейший улыбнулся.

— Джонатан, ты снова учишься. — Небеса —  это не  место и  не время.  Небеса  —  это  достижение  совершенства.  —  Он помолчал. — Ты  приблизишься  к  небесам,  Джонатан,  когда  приблизишься  к совершенной  скорости.  Это  не  значит,  что ты должен пролететь тысячу миль  в  час,  или  миллион,  или  научиться  летать со скоростью света. Потому что любая  цифра — это  предел, а совершенство  не знает предела. Достигнуть совершенной скорости, сын мой, — это значит оказаться там.

— Чтобы  летать с  быстротой мысли  или, говоря  иначе, летать куда хочешь, — начал он, — нужно прежде всего понять, что ты уже прилетел… Суть  в   том,  чтобы  понять: истинное «я», совершенное, как ненаписанное число, живет одновременно  в любой точке пространства в любой момент времени.

 

А потом  настал день,  когда Чианг  исчез. Он  спокойно беседовал с чайками и убеждал  их постоянно учиться,  и тренироваться, и  стремиться как можно глубже понять всеобъемлющую невидимую основу вечной жизни.  Он говорил, а  его перья  становились все  ярче и  ярче и, наконец, засияли так ослепительно, что ни одна чайка не могла смотреть на него.

—  Джонатан,  —  сказал  он,  и  это  были  его  последние слова, — постарайся постигнуть, что такое любовь.

Дни шли  за днями,  и Джонатан  заметил, что  он все  чаще думает о Земле, которую покинул. И   чем  больше  Джонатан  упражнялся   в проявлении доброты, тем больше он трудился над познанием природы  любви, тем сильнее  ему хотелось  вернуться на  Землю. Потому  что, несмотря на свое  одинокое  прошлое,  Джонатан  был  прирожденным наставником, и его любовь  проявлялась  прежде  всего  в  стремлении  поделиться добытой им правдой с  каждой чайкой,  которая ждала  только благоприятного  случая, чтобы тоже ринуться на поиски правды.

…

— До свидания, Салли. Мы еще встретимся.

Произнеся  эти  слова,  Джонатан  тут  же  увидел внутренним взором огромные стаи чаек  на берегах другого  времени и с  привычной легкостью ощутил:  нет,  он  не  перья  и  кости, он — совершенное воплощение идеи свободы и полета, его возможности безграничны.

 

Флетчер Линд был еще очень молодой  чайкой, но он уже знал, что  не было  на  свете  птицы,  которой  пришлось  бы  терпеть  такое  жестокое обращение Стаи и столько несправедливостей!

“Мне все  равно, что  они обо  мне думают.  Я покажу  им, что значит летать. Пусть я буду одиноким  Изгнанником, если им так хочется.  Но они пожалеют об этом, еще как пожалеют…»

Голос  проник  в  его  голову,  и  хотя  это был очень тихий голос, Флетчер так испугался, что вздрогнул и застыл в воздухе:

—  Не  сердись  на  них,  Флетчер!  Изгнав тебя, они причинили вред только самим себе,  и когда-нибудь они  узнают, когда-нибудь они  увидят то, что видишь ты. Прости их и помоги им понять.

На расстоянии дюйма от конца его правого крыла летела  ослепительно белая, самая белая чайка на  свете, она скользила рядом с  Флетчером без

малейших усилий,  не шевеля  ни перышком,  хотя Флетчер  летел почти на предельной скорости.

На мгновенье у молодого Флетчера все смешалось в голове.

«Что со мной происходит? Я сошел с ума? Я умер? Что это значит?»

Негромкий спокойный голос вторгался в его мысли и требовал ответа.

— Чайка Флетчер Линд, ты хочешь летать?

— ДА. Я ХОЧУ ЛЕТАТЬ!

— Чайка  Флетчер Линд,  так ли  сильно ты  хочешь летать, что готов простить Стаю и учиться и  однажды вернуться к ним и  постараться помочь им узнать то, что знаешь сам?

Такому  искусному,  такому  ослепительному  существу  нельзя   было солгать, какой бы  гордой птицей не  был Флетчер, как  бы сильно его  не оскорбили.

— Да, сказал он едва слышно.

К концу третьего месяца у Джонатана появились еще шесть учеников  — все шестеро  Изгнанники, увлеченные  новой странной  идеей: летать  ради радостей полета.

— Каждый  из нас воплощает собой идею  Великой Чайки, всеобъемлющую  идею  свободы,  —  говорил  Джонатан  по вечерам, стоя на берегу, — и безошибочность полета  — это еще один шаг,  приближающий нас к выражению  нашей подлинной  сущности.

Хотя  прошел  всего  только  месяц,  Джонатан  сказал,  что им пора вернуться в Стаю.

Несколько  минут  ученики  в  растерянности  не  знали, что делать, потому что закон  Стаи гласил: «Изгнанники  никогда не возвращаются»,  и за десять тысяч лет  этот закон ни разу  не был нарушен. Закон  говорил: оставайтесь; Джонатан говорил: полетим; и он уже летел над морем в  миле от них.  Если они  задержатся еще  немного, он  встретится с  враждебной Стаей один на один.

Так они прилетели в  то утро с запада  — восемь чаек строю  двойным ромбом, почти касаясь  крыльями друг друга.  Одна  и  та  же  мысль  молнией  облетела  Стаю.  Все  эти  птицы — Изгнанники! И они  — вернулись! Стая оцепенела.

—  Подумаешь,   Изгнанники,  конечно,   Изгнанники,  ну   и   пусть Изгнанники!  —  сказал  кто-то  из  молодых.  —  Интересно,  где это они научились так летать?

Прошел  почти  час,  прежде  чем  все  члены  Стаи узнали о Приказе Старейшего: Не обращать  на  них внимания. Чайка,  которая  заговорит  с Изгнанником,  сама  станет  Изгнанником.   Чайка,  которая  посмотрит на Изгнанника, нарушит Закон Стаи.

Джонатан ни на  минуту не разлучался  со своими учениками,  каждому из них он успевал что-то  показать, подсказать, каждого — подстегнуть  и направить. Он летал вместе с ними  ночью, и при облачном небе, и  в бурю — летал из  любви к полетам,  а чайки на  берегу тоскливо жались  друг к другу.

Когда  тренировки  кончались,  ученики  отдыхали  на  песке,  и  со временем  они  научились  слушать  Джонатана  более  внимательно. Он был одержим  какими-то  безумными  идеями,  которых  они  не  понимали,   но некоторые его мысли были им вполне доступны. Ночами позади кружка  учеников постепенно начал  образовываться еще один круг: в темноте любопытные чайки долгими часами слушали  Джонатана, и, так как ни  одна из них не  хотела видеть своих соседей  и не хотела, чтобы соседи видели ее, перед восходом солнца все они исчезали.

Прошел месяц  после Возвращения,  прежде чем  первая Чайка  из Стаи переступила  черту  и  сказала,  что  хочет  научиться  летать.

— Помоги мне, — проговорила она едва слышно, будто собиралась вот- вот расстаться с жизнью. — Я хочу летать больше всего на свете… Но … не могу шевельнуть крылом.

— Ты свободна,  ты вправе  жить здесь  и сейчас  так, как тебе велит твое «я», и ничто  не может тебе помешать. Это Закон  Великой Чайки, это — Закон.

— Ты говоришь, что я могу летать?

— Я говорю, что ты свободна.

Так же легко и просто, как это было сказано, чайка расправила крылья — без малейших  усилий! — и поднялась  в темное ночное небо. Стая проснулась, услышав ее  голос; с высоты  пять тысяч футов  она прокричала во всю силу своих легких:

— Я могу летать! Слушайте! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!

На  восходе  солнца  почти  тысяча  чаек  толпилась вокруг учеников Джонатана. Им было безразлично,видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан.

Он говорил  об очень  простых вещах:  о том,  что чайка имеет право летать,  что  она  свободна  по  самой  своей  природе и ничто не должно стеснять ее свободу — никакие обычаи, предрассудки и запреты.

— Даже если это Закон Стаи? — раздался голос из толпы чаек.

— Существует  только один  истинный закон  — тот,  который помогает стать свободным, — сказал Джонатан. — Другого нет.